Когда ожидалось нападение, абхазы звали воинов, то есть всех способных носить оружие, из соседних деревень себе на помощь. Половина всего количества бойцов располагалась скрыто в местах, откуда должен был появиться враг, остальные в ожидании неприятеля оставались в деревне, из которой заблаговременно вывозили женщин, детей, стариков и имущество, прежде всего скот, которые оставались в безопасных горах до окончания военных действий. Караульные свободно пропускали врага, не давая ему знать о своей засаде, и он попадал между двух огней.

До нас дошел древний термин для обозначения отдельных колонн, из которых состояло войско – «родовые огни» (амцахара).                    

Из книги Ш. Инал-Ипа

20 лет со дня Латской трагедии

12.12.2013
14 декабря 1992 года над горным селом Лата был сбит вертолет с беженцами из блокированного оккупационными войсками Грузии Ткуарчала.
  
      Латской трагедией разорвано сердце
       
Есть вещи, события, переживания, для передачи которых недостаточно слов. Это касается трагедии в Лате. Лата – это еще и то, что никогда не сотрется из памяти.
       
Нам и так было неимоверно тяжело. Весь народ как щит стоял перед грозным врагом – грузинским агрессором. Народу нашему было тяжело еще и потому, что напал тот, кто жил рядом, жил в нашей стране, в нашем доме. Поэтому, быть может, для физической мобилизации наших сил понадобились дополнительные силы – для преодоления недоумения и растерянности, которых не бывает, если враг внешний, ожидаемый.
       
Мы несли большие потери (потом будет еще больше). И при каждой гибели защитника Абхазии, кто бы он ни был, казалось, земля разверзлась, небо свалилось на нас. А тут – полный вертолет. Дети, беременные женщины, раненые. Я не поехала в Гудаутский аэропорт, когда привезли обугленные – нет, не тела, а комки.
       
Я не пошла в морг, я не могла на это смотреть, хотя по своей журналистской профессии должна была бы. Я, наверное, правильно сделала. Потому что помню других, кто был, кто видел. Помню Сергея Басятовича Царгуш, бывшего главу Гудаутской Администрации, вернувшегося из аэропорта, где происходил весь этот ужас. Он стоял какой-то не такой, отрешенный, придавленный, как вернувшийся из страшного ада – это и был ад – и сказал, желая поделиться с кем-то, сказал горько: «Зачем же это я увидел? Этого никогда, никогда не забуду!»
       
Да, почти каждый был придавлен случившимся – кто не видел и кто видел. Самым тяжелым было, наверное, искать – уж телекадры-то все равно мне пришлось увидеть! – свои родных, связываться с Ткуарчалом и уточнять, кто сел в этот проклятый вертолет.
       
Надвигалось время похорон. Мы были в пресс-центре. Я вышла, чтобы спуститься вниз, и услышала: крик, вой, рев – не знаю, как назвать. Решила: кого-то ранило на улице. Иначе издать такой звук – я подобного раньше никогда не слышала – невозможно. Быстро преодолела ступеньки и оказалась в вестибюле. Вижу – это кричит Батал Кобахия, прижавшись, скрючившись у стены. Какой-то мужчина хотел успокоить, но Батал неосознанно грубо его от себя оттолкнул. Закрыл лицо, кинулся в какой-то другой угол. Я узнала причину: в вертолете, оказывается, летела его родная сестра с ребенком. И еще невестка с детьми. Еще медсестра из его медсанбата. Он про медсестру знал, искал среди обугленных и не нашел, не опознал.
       
К Баталу больше не решались подойти, не знали, как утешить. Я где-то недалеко от него примостилась, ждала. Не знаю, сколько прошло времени, но потом он поднялся наверх, на второй этаж Администрации, в какую-то комнату. Я старалась быть рядом, не навязываясь. Он причитал: «Дайте мне мою сестру! Дайте мне мою сестру!» Через какое-то время обратился ко мне – уже стал замечать людей вокруг: «Я же там был, я же мог ее там отыскать!» он имел в виду морг и то, что уже поздно идти туда – через час начнутся похороны, всех уже положили в гробы. 
       
Гробы… все переместились в Гудаутский парк. Я Батала больше не видела, не помню, если даже видела. Я видела только эти гробы – вернее, сколоченные ящики, обтянутые красной материей. Их несли и несли на плечах мужчины. Десятки гробов. И ставили один к одному, в два длинных ряда, на сколоченном постаменте. А рядом – огромная яма. И рыжая, яркая земля. Почему-то очень рыжая, очень яркая.
       
Был митинг, но я его не слушала. Я ушла куда-то в сторону и плакала – в этот день еще острее прочувствовала всю трагедию моего народа. Из всего, что говорилось в парке, я услышала и запомнила клятву маленького сына Владимира Анцупова – отомстить за гибель отца. И сестру врача Дмитрия Гумба, родом из Дурипша, сопровождавшего из Ткуарчала раненых бойцов. Когда стали поднимать гробы, чтобы захоронить их, она стала кидаться от одного к другому: «А может ты здесь, а может в этом?» Так она, рыдая, обнимала каждый гроб. И никто не в силах был ее остановить. Я смотрела на нее – и уже не было ощущения реальности.
       
Гробы были с одной, двумя и даже тремя черными ленточками, что означало, что столько в них покоится. Опознанных – единицы. Их похоронили в отдельные могилы. Анцупова тоже (это после Победы его останки перевезли в Сухум).
       
… И огромную рыжую яму заполнили гробами. Это тоже воспринималось как что-то нереальное. Потом яму засыпали. А потом, кажется, моросил дождь. Не помню. Не помню, что я потом делала, куда пошла. Но помню свое сердце. Оно и сейчас разорвано на части.

                                                                                       Заира ЦВИЖБА



Возврат к списку